Всё, что было красивого над головами и крышами теперь усеивает землю; время злого торжества осени, её дождя и ветров; наверное, самое трагическое время года. Ведь уже в ноябре стоят деревья притихшие и пустые, ничто почти не напоминает об их славе, и только ходит по гулким улицам хозяин ветер и сечёт снежная крупа да мелкий дождь по мостовым.
Шумно сейчас, но ещё не оборваны все наряды, и ветер ревёт, как обезумевший, смыкается рано тёмный вечер, точно бы была война.
Но есть прекрасное в этом, хотя трудно описать странную прелесть жемчужно-серого неба, и ещё вспыхивающее золото густо осыпанных берёз, и мерцающее под солнцем сияние крыш, а с тем пушистую щётку тёмных безлистных ветвей, и ослабевшую, тонкую, еле держащуюся зелень кое-где, и этот багрянец с охрой, держащийся, как облупленная краска на некогда красивом предмете, хранящим очарование в патине.
Теперь сумерки, и вот, возвращаясь, думаешь, какое же терпение имеет меч, что проходит с тобой и через эту погоду, и через первые снежинки, и опадающую листву, и кружащиеся бабочками вертолётики, мимо других, и мимо луж, и мимо низко стелющихся, как рваные чёрные пятна, грачей. Черезо всё это, и никогда не забываешь. Эта тяжесть у левого бедра, и холодная, замёрзшая совсем касира, и цуба, наполовину тёлая, а другой студёная хватучим ветром.
Рядом, рядом и дальше так.
И какой благодарный уют, когда доходишь до жаровни. Отогреваешься — тоже вместе.
Хорошее время, несмотря на то, что страшное и больше охоты до сдержанного молчания и тревоги ни о чём. Этого не разрешаю.