<...>Все вижу и
слышу: страданья твои велики. С такою нежною душою терпеть такие грубые
обвиненья; с такими возвышенными чувствами жить посреди таких грубых,
неуклюжих людей, каковы жители пошлого городка, в котором ты поселился,
которых уже одно бесчувственное, топорное прикосновение в силах разбить,
даже без их ведома, лучшую драгоценность сердечную, медвежьей лапой ударить
по тончайшим струнам душевным, данным на то, чтобы выпеть небесные звуки, -
расстроить и разорвать их, видеть, в прибавленье ко всему этому, ежедневно
происходящие мерзости н терпеть презренье от презренных! Все это тяжело,
знаю. Твои страданья телесные тяжелы не меньше: твои нервические недуги,
твоя тоска и эти страшные припадки агонии, которою ты одержим теперь, - все
это тяжело, тяжело, и ничего больше не могу сказать тебе, как только:
тяжело! Но вот тебе утешенье. Это еще начало; оскорблений тебе будет еще
больше: предстанут тебе еще сильнейшие борьбы<...>
Что может звучать утешительнее? "Это ещё начало", - встань и иди. Талифа куми, вот так и скажи своей душе.
... Однако, у этого больного человека, видно, была цель. Взялся бы он писать и знать, какой жёсткий ответ ему пошлют, если бы желал утешением слышать позволение отползти от дел и почивать, пока не не выйдет дыхание?
Прошли сто пятьдесят лет, но даже в малом приходится часто себе напомнить, что будет трудно, и что стоять, и что "сейчас" прежде всего, и что не должно быть тревог там, где речь о долге.
... Занудствую, очень.