Вдруг увидел, как плох один мой труд. Это настолько меня отравило, что я почти не в состоянии работать.
Даже почерк, и тот пропитан чернилами раздражённой досады, и критики, и злости.

Всего хуже то, что я с собой не могу договориться, и не могу себя ни примирить, ни утешить: её уже читают, и это последнее вводит меня в бессильное почти отчаяние. Я себе могу выписать рецепт, но так и придётся принять горькое лекарство чужой критики.
Одно утешает, да и то с болью - всё-таки никто другой кроме меня ответственности не возьмёт, и я останусь наедине со своим порождением. Что же тут утешительно? То, что вот моя гиря, и я прикован к ней цепью, и иллюзией ей не быть.
Болезненное не худо, худо притворяться, что болезненное не твоё.

Ну? Увы, увы, быть мне счастливым в трудах исправления и возрастания, либо несчастным в блаженной забывчивости. Ох и страшно последнее.