***
Даже не переодеваясь, и внутренно предчувствуя ошибку, Кира устремился к дому. Непривычно твёрдый удар подошвой ботинка оземь, недоумение, что вот это гайдзинское безобразие будет стоять перед дверями его усадьбы. Промчался через сад, под зацветающей сливой и тёмной сосной, краем глаза отметил на их ветвях белые полоски бумаги со стихотворениями; кольнули взгляд фонарики в бамбуковых зарослях и под корнями, оранжевые шары мандаринов… на сливе. Вот уже лестница в дом, украшенная кадомацу, позади, сёдзи, с развешанными над ними симэнавами, раздвинуты, Изуру ободрённо влетел к себе и…
- Кира-а, - почти прошипели сверху, с парадной лестницы. – Это что?
Тренькали музыкальные инструменты, девицы развеселились на своей половине; разливался сладкий запах бобов, сакэ и прекрасный, дурманно-сладкий запах хурмы. Даже если он не был так уж силён, Кира его выделял непременно.
«Икра трески, агар-агар, морской лещ, угри, сладкое рисовое вино, сладкое желе из фасоли с каштанами – куриёкан, жареный соевый…» - Доопределять грядущий праздник живота искушенный домоводец не успел.
Он едва ещё потянулся к поясу, расслыша приветствие, и ещё не очень успел прийти в себя, когда уже был избавлен от издержек гайдзинско-генсейской текстильной промышленности и торжественно завёрнут в кимоно весом с облачение Комамуры-тайчо. И то сказать, ткани, их слои и необходимые мелочи вроде символов благополучия, не говоря о высоком колпаке, Изуру стерпел.
- Похлёбка из целебных трав, лапша соба для длинного благополучия, лепёшки моти для напоминания о луне и полноте жизни? - спросил Кира у о-баа-сама. – Всё готово и ни минуты промедления?
- И очищающая каша из красных бобов – готова. Подарки, что были нагружены накануне – розданы! Первый пир миновал, Кира-доно. Подобно божеству нового года вы спустились в самый разгар и чудом ко времени!
Ему в руки дали большую украшенную кадку, полную завернутых в белую бумагу бобов.
- И помни Кира, что самое лучшее число – тридцать три тысячи, - послышалось ему.
На этом его подтолкнули в спину, и торжественный ход по изгнанию злых духов («я и сам злой дух» - хотел подумать Кира, но не посмел, и, во имя обряда, обратился к той безмолвной вечности, где бесконечно гибли под ударами священных бобов прицельно поражённые в глаза демоны и черти.
Он прошёл через залы, по лестницам, и кругом, то скрываясь за ширмами и колоннами, то перебегая путь, шутя, перебрасываясь бобами, изображали чертей домашние и девушки. Этот день был открытым. За ним складывалась постепенно вереница «покорённых» страшнй силой, и, как расцвеченный дракон, несущий в руках корабль удачи семи богов, деревца сосен, снегирей усо и веера, приманивающие счастье и отгоняющие болезни, изукрашенные бамбуковые грабли, выстреливая белыми стрелами они выходили в сад.
Позади пел хор, всё играло и нежно озарялось на их пути вкруг сада. Кира шёл, но кидал бобы всё через левое плечо, и надзиратели его не преминули объявится позади за разъяснением.
- Ну как же, - процедил Кира тихо, - новый год чуть не в третий раз празднуем, еще тенгу знает, какие праздники ещё, что принес на хвосте и веере… Счастье в дом – черти вон!... так черти, смотри, уже иностранные. А так – значит надо бросать через левое плечо… Счастье в дом – черти вон!...
Они вышли к озеру, где, на расстеленных уже покрывалах стояли первые и пока лёгкие угощения. На возвышение была водворена огромная бочка, полная сакэ, и Кире с поклоном вручили золотой молоточек утидэ-но-кодзути.
Под радостные возгласы ритуал был совершен, и молоточек исполнил желание – пробка была выбита, и Киру сменили слуги. Он передал молоточек, поискал взглядом своё место.
Когда все чарки наполнили, когда потихоньку замолкло оживление, а взоры обратились к красоте природы, Кира проговорил:
- Блеск снега, чистота луны, сиянье звезд
Слились в цветенье сливы.
О, золото чудесной ночи
И аромат цветов, устилающих сад!
Это были стихи Сугавары Митидзане, которым справилась уже тысяча добрых лет и кто уже не меньше сотни раз бродил по кругам этого мира, если только не переродился где-нибудь в будду.
Выпил.
Продолжил тот, кто сидел рядом, и один за другим стихи поднимались к звёздам, и согревались сакэ, и круг предшествовал кругу. Они замолкли. И, будто услышав эту тишину, прокатился гул первого из ста восьми очищающих ударов.
Сецубун завершался. Начинался Рёссин, первый день весны. Пока били удары, слуги расставили кадки, полные первой весенней воды из растопленного снега. Они умылись.
Слышали, как бегала в саду детвора.
Кира поднялся. Он знал, теперь их нужно предоставить себе, и неслышно ушёл.
Этот пир, он знал, традиционно считался тем, за которым забывают предыдущий год. Он не забывал и не расставался с чертями. Он избегал каши из красных бобов.
Он думал побыть у себя, и знал, что за него скрестились два взгляда. Ёири и её.
Представил, как ещё увидит улыбку её, почти не изменившуюся с самых пор, когда они были детьми; расшитые рукава её праздничного кимоно, и нежные пальцы, обнимающие бронзу драконового чайника, и струю, исходящую чайным паром, благоухающую, крутым водоворотом наполняющая чашечку. Она подвинет её ближе, отнимет руку, а он будет ловить тепло её пальцев на жарких и тонких фарфоровых стенках…
Но знал, что мечтает, и что не пустит, что потом будет конец ночи, а потом утро, и он выгрузит шоколад для той шинигами, обмундируется, и будет новый день.
Ресин. Если, конечно, не придётся вернуться зачем-то в Генсей.
Даже не переодеваясь, и внутренно предчувствуя ошибку, Кира устремился к дому. Непривычно твёрдый удар подошвой ботинка оземь, недоумение, что вот это гайдзинское безобразие будет стоять перед дверями его усадьбы. Промчался через сад, под зацветающей сливой и тёмной сосной, краем глаза отметил на их ветвях белые полоски бумаги со стихотворениями; кольнули взгляд фонарики в бамбуковых зарослях и под корнями, оранжевые шары мандаринов… на сливе. Вот уже лестница в дом, украшенная кадомацу, позади, сёдзи, с развешанными над ними симэнавами, раздвинуты, Изуру ободрённо влетел к себе и…
- Кира-а, - почти прошипели сверху, с парадной лестницы. – Это что?
Тренькали музыкальные инструменты, девицы развеселились на своей половине; разливался сладкий запах бобов, сакэ и прекрасный, дурманно-сладкий запах хурмы. Даже если он не был так уж силён, Кира его выделял непременно.
«Икра трески, агар-агар, морской лещ, угри, сладкое рисовое вино, сладкое желе из фасоли с каштанами – куриёкан, жареный соевый…» - Доопределять грядущий праздник живота искушенный домоводец не успел.
Он едва ещё потянулся к поясу, расслыша приветствие, и ещё не очень успел прийти в себя, когда уже был избавлен от издержек гайдзинско-генсейской текстильной промышленности и торжественно завёрнут в кимоно весом с облачение Комамуры-тайчо. И то сказать, ткани, их слои и необходимые мелочи вроде символов благополучия, не говоря о высоком колпаке, Изуру стерпел.
- Похлёбка из целебных трав, лапша соба для длинного благополучия, лепёшки моти для напоминания о луне и полноте жизни? - спросил Кира у о-баа-сама. – Всё готово и ни минуты промедления?
- И очищающая каша из красных бобов – готова. Подарки, что были нагружены накануне – розданы! Первый пир миновал, Кира-доно. Подобно божеству нового года вы спустились в самый разгар и чудом ко времени!
Ему в руки дали большую украшенную кадку, полную завернутых в белую бумагу бобов.
- И помни Кира, что самое лучшее число – тридцать три тысячи, - послышалось ему.
На этом его подтолкнули в спину, и торжественный ход по изгнанию злых духов («я и сам злой дух» - хотел подумать Кира, но не посмел, и, во имя обряда, обратился к той безмолвной вечности, где бесконечно гибли под ударами священных бобов прицельно поражённые в глаза демоны и черти.
Он прошёл через залы, по лестницам, и кругом, то скрываясь за ширмами и колоннами, то перебегая путь, шутя, перебрасываясь бобами, изображали чертей домашние и девушки. Этот день был открытым. За ним складывалась постепенно вереница «покорённых» страшнй силой, и, как расцвеченный дракон, несущий в руках корабль удачи семи богов, деревца сосен, снегирей усо и веера, приманивающие счастье и отгоняющие болезни, изукрашенные бамбуковые грабли, выстреливая белыми стрелами они выходили в сад.
Позади пел хор, всё играло и нежно озарялось на их пути вкруг сада. Кира шёл, но кидал бобы всё через левое плечо, и надзиратели его не преминули объявится позади за разъяснением.
- Ну как же, - процедил Кира тихо, - новый год чуть не в третий раз празднуем, еще тенгу знает, какие праздники ещё, что принес на хвосте и веере… Счастье в дом – черти вон!... так черти, смотри, уже иностранные. А так – значит надо бросать через левое плечо… Счастье в дом – черти вон!...
Они вышли к озеру, где, на расстеленных уже покрывалах стояли первые и пока лёгкие угощения. На возвышение была водворена огромная бочка, полная сакэ, и Кире с поклоном вручили золотой молоточек утидэ-но-кодзути.
Под радостные возгласы ритуал был совершен, и молоточек исполнил желание – пробка была выбита, и Киру сменили слуги. Он передал молоточек, поискал взглядом своё место.
Когда все чарки наполнили, когда потихоньку замолкло оживление, а взоры обратились к красоте природы, Кира проговорил:
- Блеск снега, чистота луны, сиянье звезд
Слились в цветенье сливы.
О, золото чудесной ночи
И аромат цветов, устилающих сад!
Это были стихи Сугавары Митидзане, которым справилась уже тысяча добрых лет и кто уже не меньше сотни раз бродил по кругам этого мира, если только не переродился где-нибудь в будду.
Выпил.
Продолжил тот, кто сидел рядом, и один за другим стихи поднимались к звёздам, и согревались сакэ, и круг предшествовал кругу. Они замолкли. И, будто услышав эту тишину, прокатился гул первого из ста восьми очищающих ударов.
Сецубун завершался. Начинался Рёссин, первый день весны. Пока били удары, слуги расставили кадки, полные первой весенней воды из растопленного снега. Они умылись.
Слышали, как бегала в саду детвора.
Кира поднялся. Он знал, теперь их нужно предоставить себе, и неслышно ушёл.
Этот пир, он знал, традиционно считался тем, за которым забывают предыдущий год. Он не забывал и не расставался с чертями. Он избегал каши из красных бобов.
Он думал побыть у себя, и знал, что за него скрестились два взгляда. Ёири и её.
Представил, как ещё увидит улыбку её, почти не изменившуюся с самых пор, когда они были детьми; расшитые рукава её праздничного кимоно, и нежные пальцы, обнимающие бронзу драконового чайника, и струю, исходящую чайным паром, благоухающую, крутым водоворотом наполняющая чашечку. Она подвинет её ближе, отнимет руку, а он будет ловить тепло её пальцев на жарких и тонких фарфоровых стенках…
Но знал, что мечтает, и что не пустит, что потом будет конец ночи, а потом утро, и он выгрузит шоколад для той шинигами, обмундируется, и будет новый день.
Ресин. Если, конечно, не придётся вернуться зачем-то в Генсей.